РОССИЙСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ГУМАНИТАРНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

I. Незапамятное советское 23 ноября, первый день конференции был отдан осмыслению ближайшей историчности: «советскому» – времени, опыту, следу, человеку… Выступление Бориса Семёновича Илизарова, открывшее круглый стол «Незапамятное советское», сразу свело несводимые, на первый взгляд, вещи: незначительная и вроде бы «хрупкая» история в ее «человеческом» измерении – неисчерпаема и неуничтожима. Создатель и хранитель знаменитого «Народного архива» (уникального проекта, возникшего с началом Перестройки и приостановленного сегодня) уверен: «Все, что связано с человеком, никогда не забывается». Историческая память коллективна, вторит Борис Семёнович Морису Хальбваксу, при этом «всякий документ оценивается». Последний тезис кажется самому Б.С. Илизарову сколь спорным, столь и несомненным: «Вне оценки информации нет, источник не существует». Собственное воспоминание о сталинской эпохе, которая станет предметом ключевого научного интереса Бориса Семеновича, он также оценивает вполне определенно: «Тоска». Нельзя не удивиться в этой связи самой идее «Народного архива»: желанию спасти и собрать «человеческие документы» об этой «тоскливой эпохе» – письма, дневники, воспоминания, послания благодарным потомкам, на которые был щедр «советский человек». В свою очередь, сам «Народный архив» становится участником и местом рождения новых историй и Истории, о которой свидетельствовала в своих книгах Наталия Никитична Козлова, чуткий и стойкий «подопытный наблюдатель» советского, как сама она охарактеризовала свою исследовательскую ситуации. Подобно Волчку из «Сказки сказок» (Петрушевская/Норштейн), исследователь «советского» спасает и то, что в спасении не нуждается, и то тоскливое, «постылое», чем запомнилась советская реальность. Угадывается «прустовский» пафос: «сшивание» разорванного, поиск утраченного, что удивляет тем более, чем дальше отстоит от настоящего «советское», чем более искусственными выглядят иногда попытки его ностальгической реактивации. Тимофей Александрович Дмитриев, также многие годы исследующий советский опыт, но уже в социально-политической и философской оптике, изначально оговаривает: опыт опыту рознь. Сегодня рефлексировать о советском необходимо «развитым историческим чувством», избегая обобщений и учитывая «горизонт опыта», который был неоднороден и в разные периоды «советского», и в различных его локализациях. Своеобразие «неправильного» советского модерна, продолжает Т.А. Дмитриев, – рамочный социальный порядок, нормативный идеологический язык, марксизм в роли «политической религии» – действительно выработал особые «ценности», которые и сегодня оказываются востребованы. Их крайне сложно объяснить в перспективе «теории тоталитаризма» хотя бы потому, что сама советская современность была крайне неоднородной и с трудом тотализируется. Смущает и то, что сегодня «советский» по своему типу словарь активно и некритично используется как критиками, так и апологетами советской цивилизации. Другой ход был предложен в выступлении Артёма Владимировича Кравченко, специалиста в области публичной истории и коммеморативных практик, связанных с Гражданской войной. Имеет смысл поискать источник современного нам бума «коллективной незапамятности» советского в тех стратегиях как монументальной, так и (особенно) частной, борьбы за «незабывание», которыми ознаменовались жизни самих советских «активистов памяти». Артём Владимирович представил в свидетельствах и документах несколько личных историй борьбы «за историю», которые легли в основу новейшей коллективной монографии по теме. Герои рассказа А.В. Кравченко (респонденты полевых исследований, посвященных воспоминаниям о событиях гражданской войны столетней давности) нередко невольно обосновывают важность забвения: есть вещи, о которых незачем помнить. История, когда «брат шел на брата» – из их числа. Упорное желание (настоящую коммеморативную горячку) других советских граждан любой ценой и непременно в связи с советскими юбилейными датами (очередная годовщина Великого Октября), публично увековечить память своих родственников-участников восстаний, первых коммунаров и т.д., исследователь объяснил стремлением во что бы то ни стало вписать свое имя в Большую историю. Часто в основе такого рода коллективного самоувековечивания лежит читательская активность: нарративообразующие романы, театральные постановки и экранизации. Напрашивается соположение, подчеркивающее уникальность самой «инфраструктуры советской памяти»: советские люди читали романы, но писать стремились саму историю, повествование о том, как именно «было». Сегодня же все чаще можно наблюдать обратное: читатели исторических книг стремятся писать на их основе роман, проживать историю как литературу. II. О не/уместности аксиологии в науке 24 ноября, второй день конференции круглый стол «Обсуждая прошлое: о не/уместности аксиологии в науках об истории и обществе». Разговор о перегретой летом теме открыл Олег Анатольевич Ефремов, один из соавторов вышедшего к началу учебного года учебника по курсу «Основы российской государственности» для технических специальностей. В своем выступлении Олег Анатольевич постулировал как неотменимость проекта «Основы Российской Государственности («ДНК России»), так и его открытость. Стало понятно, что за ровным повествованием учебного пособия стоят как продолжающиеся дискуссии участников проекта, так и успехи и сложности внедрения учебника, а также перспективы освоения новых, пока еще не учтенных, теоретико-практических решений (в частности, проекта унификации и модернизации традиционных конфуцианских ценностей, осуществленного китайским политическим деятелем Ван Хунином). О.А. Ефремов представил список ключевых ценностей, каждая из которых отдельно рассмотрена в новейшем учебнике (домостроительство, любовь, справедливость, соборность и т.д.), особо подчеркнув их взаимосвязь, вне которой каждая рискует выродиться в свою противоположность. Цель нового курса Олег Анатольевич сформулировал весьма философски: «самопознание России». Участники дискуссии (многие из которых были свидетелями и участниками продвижения курса ОРГ, предложенного ДНК России), выразили скепсис по поводу «открытости проекта» и его перспектив. Вместе с тем, и исходное определение «ценностей», предлагаемое авторами учебника, как «системы мотивационных предпочтений, связанных с поиском стратегических целей, определяющих «лучшее» для человека», вызвало сомнение участников круглого стола. Неразличение целей и ценностей неизбежно приводит к отнюдь не аксиологической легитимации. Что во многом и демонстрирует представленная методологическая разработка, упорно обосновывающая предложенные ценности через апелляцию к «эффективности», «успешности», «полноценности», «адекватности» и (пусть даже только гражданскому) «здоровью личности». Невольное обращение к подобному криптопсихологическому словарю бизнес-коуча, возможно, связано с желанием «не трогать вопросы веры». Вера, пожалуй, – наиболее интимное в человеке, – подчеркнул Олег Анатольевич. Однако, «ценность», как и вера – также довольно хрупкая конструкция, меняющие агрегатное и смысловое состояние при недопустимом температурном режиме. Как подчеркнула Людмила Владимировна Баева (профессор Астраханского государственного университета), необходимо внести аспекты гуманизации и интеллигибельности в актуальные дискуссии об уместности аксиологии в науке и образовании. Экзистенциальное наполнение «ценностей», да и непростая история становления аксиологии нередко игнорируются поборниками «аксиологического поворота». Близкую мысль высказала Юлия Михайловна Коротченко (доцент Крымского Федерального Университета им Вернадского): дихотомия «намагниченность»/безоценочность в «обсуждении прошлого» может быть преодолена социально-философским рефлексивным рассмотрением, ангажированным исключительно самим собой – воей генерализирующей и интердисциплинарной по духу интенцией. Между тем, – дополняет Л. В. Баева, образ искомой «идентичности» России во многом зависит от соседних территорий и фронтирных «идентичностей» в их актуальном состоянии, которое необходимо учитывать и исследовать. Евгений Михайлович Кожокин, специалист по истории Франции XVI-XVII, XVIII- XIX веков, автор множества классических исторических работ, известный представитель «цеха» (как любят выражаться сами историки), предложил участникам свое «размышление практикующего историка в жанре методологической наивности». Мы стали свидетелями опыта «самоисторизации историка», настоящей рефлексии о ремесле внутри самого ремесла: о связи с собственным прошлым, генезисом, положением по отношению к «исследуемому периоду». Историк, как правило, не занимается современностью и не любит ее, - признался Евгений Михайлович. Обращаясь, к примеру, к излюбленной Франции XVI-XVII веков, историк не (с)только работает, сколько «возвращается к себе». При этом совместить методологическую изощренность с анализом фиксированных феноменов отнюдь не просто; плоды методологии часто прорастают в исторической работе окольными путями. И в этом смысле современность также предстает как нечто историческое, замечает Е.М. Кожокин, вспоминая знаменитое разоблачение историчности за «кажущимся естественным» в «Мифологиях» Р. Барта. Историк и его ключевые понятия, такие как «прогресс» (Кондорсе, Энгельс), «цивилизация» (Маркс), «раса» (А. де Токвиль), конечно же, остаются заложниками его опыта и языка. Однако, тот же опыт дает доступ к пониманию исследуемых феноменов и направляет интерес: так, обращением к «типологии массового сознания» в ходе исследования истории рабочего класса во Франции Е.М. Кожокин обязан собственному знакомству не понаслышке с подработками в «шабашках», с их особой культурой общения и разрешения противоречий. III. История как опыт и как письмо 25 ноября, третий день конференции, был открыт докладом Наталии Ивановны Кузнецовой, философа, эпистемолога, специалиста по философии и методологии научного знания, о двух нераздельных и неслиянных измерениях истории – Истории как опыта и Истории как письма (дискурса, нарратива). Эпистемологический анализ исторического дискурса, ранее предпринятый профессором Н.И. Кузнецовой в одной из статей, стал поводом вновь и иначе поставить вопрос «одного мальчика» из «Апологии истории» Марка Блока: «Папа, зачем нужна история?». Космос – это порядок, а вот в истории приходится участвовать, - напомнила Наталия Ивановна слова С.С. Аверинцева из «Поэтики ранневизантийской литературы». Фиксируемый опыт – история как Дневник, запись и воспоминание кажется доступом к тому, как «все было». С другой стороны, вхождение в историю как нарратив, как профессиональный язык историков – тоже часть опыта и личной истории, который мало кто минует. «Теоретическая нагруженность» исторических фактов, сконструированность понятий, которыми оперирует историческое описание, очевидны. Однако, рецепция исторического познания всякий раз ставит вопрос о границе опыта и письма. «Отец не рассказал нам, детям, о войне ничего», - вспоминает Н.И. Кузнецова, - «кроме двух-трех эпизодов». Обстоятельства различных рецепций (реакция фронтовиков на выход в свет романа «Ледокол», к примеру) указывают на границы «исторического воображения» (Хейден Уайт), на то, что фигура Геростата (постыдной памяти) часто значит не менее фигуры Геродота (славной памяти). В заключение своего выступления Наталия Ивановна обозначила три значимых уровня исторического письма и повествования: «Социум; Действие; Пространство». О сложной задаче удерживать связку истории с сообществом и пространством, «местом действия» истории, неоднократно писали французские теоретики истории и социальности (Корнелиус Касториадис, например). Что касается действия в истории, то оно остается одним из ключевых сюжетов рефлексии XX столетия (А. Камю, М. Мерло-Понти, Р. Арон, Х. Арендт и т.д.). И если поворот «к пространствам» случился в гуманитаристике еще в середине-конце 1970-х, то и «социальное», и «действие» и в самом деле остаются, как ни странно, смутными объектами рефлексии… Отталкиваясь от тезисов Наталии Ивановны Кузнецовой, культуролог и историк Евгений Евгеньевич Савицкий предложил своего рода «историзацию» тех допущений и различий, которые склонен вводить философ, скорее, чем историк. Пресловутый вопрос «Папа, объясни мне, зачем нужна история», заданный мальчиком отцу-историку в начале знаменитой книги Марка Блока, сегодня звучит почти неприлично, - заметил Е.Е. Савицкий, - достаточно вспомнить, что сама эта книга (эссе) писалась в окопах Второй мировой и не была окончена, так как автор был схвачен и расстрелян гестаповцами. Не говоря уже о том, что ситуация классического вопрощания от сына к Знающему по умолчанию включает иерархию знания, гендерную детерминацию и прочие идеологемы. Сегодня исходный мотив Блока («от историка требуют отчета») в немалой степени омрачается «разочарованием в источнике»: есть вещи, о которых не может быть сказано, - напоминает Е.Е. Савицкий, отсылая к статье Гаятри Спивак «Могут ли угнетенные говорить?». Кроме того, представление о «живости и непосредственности» опыта в противовес «мертвости и опосредованности» письма также во многом иллюзорно. Анализ тропов, к которым прибегает историческое письмо, формируя тем самым наше историческое воображение, предложенный в свое время Хейденом Уайтом, был ограничен жанрами XIX века. Возможно, будущее истории как письма, – предполагает Е. Савицкий, – за более модернистскими формами письма типа тех, которые практиковал Жак Деррида. Опыт и письмо в его текстах и в самом деле взаимообратимы и с трудом могут быть друг другу противопоставлены. Ирина Васильевна Дуденкова, специалист по философским концепциям субъекта и биографическому методу в социальных науках, представила еще один аспект рассматриваемой макропроблемы. Это такие личные истории, в которых Время и Рассказ (Поль Рикёр), переживание и нарратив «сцепляются» в необходимости выбирать и разделять судьбу. Реагируя на выступление И.В. Дуденковой, Борис Семёнович Илизаров заметил, что историки далеко отошли от понятия «судьбы». Действующий в истории свободен и не предопределен никакой судьбой, однако по мере того, как он становится предметом описания историка, его «судьба окукливается», и эта свобода утрачивается. Как заметил однажды современный итальянский философ Карло Гинзбург, слово «история» (historia) родилось в языке врачей, а вот аргументацию история, напротив, черпает из юридической сферы и риторики судебных залов. Часто история историка начинается именно в тот момент, когда всем «все понятно» и «дело закрыто». И тогда «нарративы» и «тропы» и даже «письмо» разыгрываются «вживую», в самом сердце опыта.

Текст: Янпольская Яна Геннадиевна
Фото: Александра Кучеров, Пресс-служба РГГУ