Школа проведена в поселении Анненский Мост Вытегорского района Вологодской области с 13 по 19 июля 2009 г. В качестве организаторов выступили Российско-французский центр исторической антропологии им. М. Блока Российского государственного гуманитарного университета (далее — ЦМБ РГГУ), Институт мировой литературы им. А.М. Горького РАН (далее — ИМЛИ), Центр по изучению писем и дневников  XIX – XX вв. (UMR 6563) при Национальном центре научных исследований Франции.

Школу открыл А.Л. Топорков (РГГУ/ИМЛИ), который выступил с докладом «Подделки и мистификации в истории культуры». Предметом подделки могут быть документы, произведения искусства, литературные или фольклорные тексты, исторические источники; мотивы создания подделок —  преступными (незаконное обогащение), корыстными (заработок), бескорыстными (подтвердить правоту своей исторической концепции), патриотическими (вернуть народу его великое прошлое), художественными (творческая стилизация, пародия). Сопоставление подделок и мистификаций позволяет наметить два полюса: на одном — подлог как преступление, которое преследуется по закону; на другом — мистификация как законная часть литературного творчества. Основное отличие мистификации от подделки в том, что она осуществляется в расчете на последующее разоблачение. Функционирование подделок предлагается рассматривать как социальный процесс, имеющий определенную ролевую структуру. Ее обязательный минимум: фальсификатор, или имитатор, и пользователь, или адресат, жертва подделки. Участники «социальной драмы» второго ряда: реальный или мнимый автор, посредник, эксперт, публика, государство в лице репрессивных органов. Дополнительные персонажи: популяризатор, адепт, ученый-эксперт, журналист. Особое внимание докладчик уделил проблеме соотношения подделок и категории сакрального. При смене религии  или идеологии ложными объявляются объекты поклонения прежней религии, а ее адепты — жуликами и мистификаторами. Обесценивание сакральных предметов ведет к их уничтожению, в современной ситуации — перемещению в музеи. Значение подделок рукописей и произведений искусства для истории науки в том, что они побуждают отрабатывать методы, позволяющие отделить подделки от подлинников, развивать палеографию, методы датировки и т.д.

А.Ф. Строев (Университет Новая Сорбонна Париж 3) выступил на тему «Поддельные письма французских философов 18 в. как литературный жанр». В век Просвещения активно подделывают письма великих философов, в первую очередь Руссо и Вольтера: они распространяются в списках, печатаются в газетах, журналах, книгах, попадают на сцену. К тому же сам фернейский старец зачастую оказывается не только жертвой, но и автором эпистолярных мистификаций. Подделки преследуют в основном две цели: очернить писателя, выставив его опасным сумасбродом, либо возвеличить его корреспондента, представив его близким другом великого человека, его наперсником, советчиком и последователем. Не только авантюристы (С. Заннович), но и аристократы (граф д'Антрег, князь А. Белосельский) отдают дань подобным мистификациям. Для привлечения читателя послания второго рода печатаются в виде предисловия к сборнику стихов или к роману. Наиболее активно этот прием использует Р.М. Лезюир, превращая подделки в род литературной игры, где Вольтер, Руссо, д'Аламбер и г–жа Жоффрен славят не только автора, но и его персонажей (роман «Удачливый философ», 1787–1788). Получение поддельного рекомендательного письма от философа делается центральной сценой комедий (Ж.Ж. Рютлидж «Бюро остроумцев», 1776; П. де Ла Монтань «Любительница физики», 1786). Поддельные письма философов следуют разработанному шаблону, воспроизводят стандартные ситуации, и их необходимо рассматривать как особый жанр, сопоставимый с поддельными политическими завещаниям и мемуарами.

Ю.П. Зарецкий (Высшая школа экономики/РГГУ) в докладе «Autos-bios-grapho: деконструкция средневековой автобиографии» поставил задачу историзировать и проблематизировать три составные элемента понятия «автобиография» (сам-жизнь-пишу) на примере древнерусских и западноевропейских средневековых текстов. Когда мы говорим об автобиографии сегодня, то имеем в виду специфический тип рассказа эпохи модерна. Когда же мы обращаемся с этими современными критериями к более ранним текстам, то обнаруживаем их «неполноценность». Этот традиционный модернистский взгляд «сверху вниз» на ранние автобиографии сегодня явно утратил свою эвристическую значимость. В основе предложенного в выступлении подхода к анализу средневековых автобиографических свидетельств лежит постструктуралистская интерпретация таких понятий, как «субъект», «автор», «письмо», «история жизни». Данный подход дает возможность переформулировать проблемы правды/вымысла, искренности/мистификации, подлинности/подделки применительно к автобиографическим свидетельствам, созданным до Нового времени.  Примеры прочтения средневековых «автобиографий» были взяты из недавно вышедшей книги: История субъективности: Средневековая Европа / Сост. и вступит. статья Ю.П. Зарецкого. М.: Академический проект, 2009.

П.Ю. Уваров (Институт всеобщей истории РАН/РГГУ) рассказал о «Правде и вымысле в биографии Рауля Спифама (Raoul Spifame) (Франция, XVI в.)». Адвоката Парижского Парламента Рауля Спифама неоднократно вызывали на заседание Парламентской курии, где ему строго предписывалось воздерживаться от сочинения пасквилей и сатир против порядочных и уважаемых людей, в особенности — из числа его родственников (его младший брат был советником Парижского парламента и одновременно — епископом Неверрским; советником парламента был и его племянник, сын покойного старшего брата). Прочие его племянники также занимали важные должности. Но Рауль Спифам продолжал не только судиться с ними, но и, по их словам, также занимался диффамацией. Наконец, над Раулем была по решению Парламента учреждена опека "по причине помутнения рассудка", что не помешало ему в 1556 г. подпольно напечатать и распространить первый том своего сочинения "Diceararchiae Henrici regis christianissimi progymnasmata". Это был сборник указов, якобы написанных самим королем Генрихом II с целью "реформации дел в Галликанской церкви и в королевстве". Самое интересное, что значительная часть этих вымышленных постановлений рано или поздно была реализована. Некоторые авторы даже включали отдельные пассажи из "Дикаеархии" во вполне серьезные публикации королевских законов. Другие видели в Спифаме гениального политического мыслителя, утописта, провидца. Интересно, что в части указов речь шла о самом Рауле Спифаме, приводились документы, свидетельствовавшие о допущенных по отношению к нему несправедливостях. "Король" брал его под свою защиту, доверял ему важнейшую (вымышленную) должность "диктатора"; в одном из указов он назывался главным советником дофина, в другом именовался даже "приемным сыном короля". Публикация этого сочинения вызвала грандиозный скандал. Тираж было приказано уничтожить. Однако, странным образом, Рауль Спифам избежал тяжких наказаний, а через два года опека с него была снята и он продолжал числиться адвокатом Парламента, являясь к ежегодной присяге. Кто победил в споре простого адвоката с его могучими родственниками? Зачем Раулю Спифаму потребовалось включать во многом заведомо неправдоподобный "рассказ о себе" в свой утопический проект? Шла ли речь о "записках сумасшедшего"? Как реагировали на это "автобиографическое послание" современники? Анализ текста "Дикаеархии", в сочетании с актовым материалом, относящимся к семье Спифамов, позволяет прийти к неожиданным выводам...

А.Ф. Строев (Университет Новая Сорбонна Париж 3) сделал также доклад на тему «Как переписать свою жизнь, переписывая письма: эпистолярная стратегия принца Шарля–Жозефа де Линя». Печатая на склоне лет многотомное собрание своих сочинений (1795–1811, 34 т.)  принц де Линь включает в них свои письма к Екатерине ІІ, Иосифу ІІ, графу де Сегюру, маркизе де Куаньи и др. Разоренный революцией, потеряв свои владения и былой престиж, он берет реванш перед лицом истории и предстает как видный политик, дипломат, военачальник. В 1809 г. он перепечатывает эти письма в сборнике, вышедшем под редакцией г–жи де Сталь, а в 1812 г. публикует новый сборник, куда включает свои дружеские и любовные послания. Одновременно он готовит полное издание своей переписки; оно должно было увидеть свет после кончины принца, но так и не вышло. Научное издание переписки принца де Линя, подготовленное А. Строевым и Ж. Веркрейсом на основе рукописей, позволяет утверждать, что принц де Линь целиком и полностью переработал свои письма в процессе подготовки к их публикации. Он редактирует их по нескольку раз, сокращает, дописывает, меняет даты, объединяет несколько писем в одно, либо, напротив, превращает одно в два или три. Но самое главное, Линь пишет все новые и новые письма к уже исчезнувшим корреспондентам. Подлинные тексты и «новоделы» печатаются вместе; письма настолько разрастаются и видоизменяются, что переписка превращается в мемуары.

Л.И. Сазонова (ИМЛИ) познакомила слушателей с докладом ««Шамаданъ моихъ возлюбленныхъ мыслей!»: воспитание галантного поведения в России XVIII в.». Л.И. Сазонова рассказала о формировании в русской культуре языка любовного ухаживания и о роли в этом процессе готовых риторических форм и образцов, восходящих к опыту французской куртуазности. Если и после эпохи трубадуров в Западной Европе существовала в той или иной форме непрерывающаяся традиция куртуазности, то в России в момент возникновения и формирования светского европеизированного общества галантный стиль поведения надо было заимствовать и усваивать. Западноевропейский роман оказал здесь неоценимую услугу. Открывая русскому читателю тонкости куртуазного мировоззрения, воспитывая новое отношение к любви как к духовному наслаждению и плодотворному переживанию, западноевропейский роман в русской культуре XVIII в. и далее, в XIX в., выполнял роль своеобразной практической риторики, оказывая влияние на литературное творчество и стимулируя создание оригинальных текстов в подобном роде. Известны произведения, кодифицирующие формы галантного поведения на основе опыта романной беллетристики, а также поэзии и драматургии. Одно из таких – «Любовный лексикон» французского автора Жана Франсуа Дрё дю Радье (Jean-François Dreux du Radier, «Dictionnaire d'amour», 1741) – издано в русском переводе в 1768 г. По западноевропейским романам и текстам вроде «Любовного лексикона» русские дворяне постигали науку галантного обхождения и любви.

А.Л. Топорков (ИМЛИ/РГГУ) посвятил свое второе выступление теме «Фальсификации заговорно-заклинательного фольклора в России XIX-XX вв.». В истории русской культуры было несколько периодов, когда фабрикация подделок фольклора имела массовый характер: это 1) период романтической донаучной фольклористики 1830-1840-х гг.; 2) Сталинский период с так называемым советским фольклором; 3) современный постсоветский период с популяризацией «Велесовой книги», массовой продукцией неоязычников и т.п. Первой большой публикацией русских заговоров было собрание И.П. Сахарова, который наряду с аутентичными публиковал и тексты собственного сочинения либо тексты, перелицованные из аутентичных. Ученые реконструкции А.Н. Афанасьева, основанные на таком материале, напоминают здания, построенные на песке. Переведенные еще в 1869 г. Вильямом Рольстоном на английский язык, тексты И.П. Сахарова до сих пор активно используются зарубежными исследователями, создавая ложное представление о русской заговорной традиции.

Г.И. Кабакова (Париж, Сорбонна-4) выступила на тему «"В некотором царстве, в некотором государстве, а именно в том, в котором мы живем": райская страна в советском фольклоре». Социальный заказ 1930-х годов требовал создания социалистического по содержанию фольклора. Советские «сказочники» дружно взялись за выполнение задания партии и создали образ советской страны как осуществившегося земного рая. В стереотипе рая как мира иного регулярно повторяются одни и те же хронотопы: метро как подземный храм, сельскохозяйственная выставка — райский сад, мавзолей, Кремль. Однако сказка оказалась не самым подходящим жанром для прославления успехов социализма и лично вождя, поскольку память жанра содержит долю условности. Для трансляции актуальных политических идей пришлось сочинить новый эпический жанр — «новину», исключающую всякий намек на ироническую дистанцию. В прославлении социалистического рая участвовали все национальные литературы, строительство которых зачастую не обходилось без фальсификаций. В жанре космогонического мифа успешно разрабатывались образы Ленина и Сталина-демиурга, творцов драгоценного слова, что разливает свет по всему миру и превращает некогда безжизненные пустыни в благоухающие сады. Поиски драгоценного Слова советского фольклора типологически напоминают известные сказочные сюжеты «Путешествие к Богу за наградой» и «Крестник Бога».

С большим интересом был выслушан доклад А.А. Петровой (музей "Московский Дом фотографии") «Русский народный костюм в фотографиях: документ, стилизация, китч и симулякр». К моменту появления фотографии в России (сер. XIX в.) ношение русского народного костюма уже не было распространенной практикой. Тем не менее, фотоснимки известных и малоизвестных людей в русских костюмах многочисленны и разнообразны. С одной стороны, была известна документальная и документирующая фотография, запечатлевающая «русские типы» (В. Каррик), экспедиции (Российский этнографический музей, с 1900-х), выставки (Этнографическая выставка в Москве, 1867), коллекции (собрание Н.Л. Шабельской). В фотоателье приходили девушки и женщины в псевдорусских костюмах, городские кормилицы в деревенском платье (1870–1890-е). С другой стороны, народный костюм стилизовали (съемка актеров театра и кино «в ролях»); порой такая стилизация доходила до откровенного китча (советская эстрада, ритуалы встречи с «хлебом-солью»). Особое место занимает ношение национального костюма и позирование фотографам в жизнетворчестве отдельных персонажей русской культуры. Так, для сказительниц М. Кривополеновой, И. Федосовой, М. Крюковой, поэтов Н. Клюева, С. Есенина крестьянский костюм был реалией их повседневной жизни, а для Ф. Шаляпина, Н. Забелы-Врубель, А. Павловой – профессиональной необходимостью. В случае Л. Толстого, Николая II, В. Стасова, М. Волошина, Лили Брик, Н. Хрущева – такая костюмная практика становилась уже высказыванием и знаковым поведением. В современном искусстве русский костюм оказывается востребован в качестве атрибута для инсталляций (О. Кулик, А. Петлюра) и перформансов, превращаясь в элемент карнавализованной травестии (В. Мамышев-Монро, В. Кацуба, А. Петлюра, В. Бегальская, М. Любаскина).

Тема выступления А.Г. Айдаковой (выпускницы РГГУ) — «Мавзолей В.И. Ленина на Красной площади как опыт создания современной мифологии». До сих пор невозможно установить, каковы причины подобного захоронения Ленина, поскольку документальных источников не существует, а известно лишь свидетельство Н. В. Валентинова (Вольского), записанное спустя несколько лет с чужих слов, о том, что решение о бальзамировании Ленина и последующем захоронении его в мавзолее принял Сталин, ссылаясь на «многочисленные пожелания трудящихся масс» и несмотря на несогласие с его предложением других руководителей партии (Троцкого, Каменева, Бухарина). Последние считали, что бальзамирование тела Ленина и выставление его для поклонения напоминает православный культ святых мощей, борьба с которым началась еще в 1918 г. Мавзолей Ленина с самого начала существовал для советских людей в двух регистрах. С одной стороны, это было место своеобразного поклонения, где, по словам Маяковского, можно было «причаститься чувством класса» и приобщиться к ленинским идеям. С другой стороны, мавзолей Ленина стал символическим центром, рядом с которым проводились демонстрации, парады и многие другие акции, консолидировавшие людей во имя правого дела. И наконец, вобрав в себя массу как религиозных, так и атеистических идей и смыслов, мавзолей Ленина своим появлением обозначил кульминацию становления в России новой похоронной обрядности и нового, официального, отношения к смерти и связанных с ней культов. Существует параллелизм между символическим комплексом мавзолея и учением Н. Ф. Федорова о «жизневоссоздании», т. е. о физическом воскрешении покойных путем собирания атомов и молекул, некогда входивших в состав умершего тела (кстати, одним из приверженцев идеи телесного воскрешения был и Л.Б. Красин – руководитель и «вдохновитель» работ по бальзамированию вождя).

Выпускница РГГУ Т.А. Ткаченко сделала доклад на болезненную тему «Проблема лжесвидетельства и критика достоверности в современном историографическом дискурсе о Холокосте». В современной историографии Холокоста существует негласный постулат о привилегированном статусе свидетеля. В особенности это касается бывших узников нацистских концлагерей. Свидетельские показания о концлагерях не принято подвергать сомнению, при этом разные историки вырабатывают собственные подходы к проблемам установления фактов, изучению свидетельств и их интерпретации. К сожалению, не раз имели место вопиющие факты лжесвидетельства. При этом попытки развенчания лжесвидетелей предпринимают в основном историки-ревизионисты, тогда как в традиционной историографии встречаются лишь единичные упоминания об этой проблеме. Информация о разоблачениях лжесвидетелей чаще всего становится предметом обсуждения в прессе, вызывая резкое осуждение со стороны общества. Однако лжесвидетели фактически ставят под угрозу статус свидетеля и усиливают акцент на проблематике достоверности свидетельства. Одним из самых нашумевших разоблачений стало недавнее (вынужденное) признание испанского ветерана, возглавлявшего группу «Amical de Mauthausen», о том, что в течение нескольких десятилетий он обманывал общественность, выдавая себя за узника концлагеря Флоссенбург.

А.А. Голованова (выпускница РГГУ) сделала доклад «Эмигранты второй волны: особенности конструирования автобиографических нарративов». В основе доклада — исследование воспоминаний бывших острабайтеров об их пребывании на работах в Германии. А.А. Голованова сравнила два способа представления событийного ряда: в  комплексе автобиографических писем эмигрантов второй волны, или так называемых «невозвращенцев», и в нарративных интервью остарбайтеров, вернувшихся в СССР. Выделив сквозной сюжет рассматриваемых писем и устных воспоминаний, автор обнаружила много сходного: это рассказы о приходе немцев, угоне в Германию, жизни и работе в немецких трудовых лагерях, возвращении или невозвращении на родину, а также краткий  рассказ о жизни после немецкого плена. Однако способы отбора событий и выстраивания нарративов вернувшимися и «невозвращенцами» имели между собой достаточно мало общего. Очевидно, что по сравнению с воспоминаниями вернувшихся остарбайтеров, в письмах «невозвращенцев»  был преуменьшен драматизм судеб остарбайтеров, акцент сделан на насильственном характере советской репатриации. В докладе делается вывод о принципиальном влиянии на воспоминания «невозвращенцев» Русского Зарубежья, культивировавшего представление о коммунистах как о «внутреннем враге» России, что привело к осмыслению работы у немцев как этапа освобождения «из советского плена». 

Кроме этого, на Школе выступили с сообщениями студенты РГГУ: «Жизнетворчество "беглого епископа" Жака-Поля Спифама» (И.И. Мартьянова); «Жанна дез Анж: фальшивая святая на Луденском процессе» (П.А. Соколинская); «Дети в религиозных войнах во Франции (по материалам нарративных источников)» (А.В. Нечитайло).

Школа завершилась круглым стол «Жизнетворчество и подделки во Франции и России» (ведущие — А.Ф. Строев, Ю.П. Зарецкий).
Во время работы Школы ее участники совершили экскурсии по поселению Анненский Мост и городу Вытегра. На обратном пути в течение дня посещали Ферапонтово и Кирилло-Белозерский монастырь.

А.Л. Топорков