Юрий Михайлович Кублановский
По роду деятельности мне приходится довольно много ездить. И я в целом смотрю на современную Россию очень оптимистично. Слава богу, мне уже семьдесят с лишним, и есть с чем сравнивать – и с временами советской власти, и с временами «криминальной революции» в девяностые годы. Так благополучно – хотя, конечно, это слово многим может не понравиться, тем, кто живет бедно, – но все-таки так благополучно, как теперь, Россия не выглядела, во всяком случае, с 1913 года, дай бог, чтобы эта планка не падала.
Вчера я проезжал города, в которых не был по двадцать, по тридцать лет, Владимир, Суздаль, Плёс. Я сам по профессии искусствовед, и после первого курса МГУ у нас была практика во Владимире и Суздале. Очень запомнился Владимир, тогдашний колорит. Сегодняшние Владимир и Суздаль, конечно, несравнимы с тем, что были тогда.
Меня всегда немножко пугает, что город может оказаться загламуренным: недостаточно тактично проведена реставрация, вообще слишком много глянца. Но ни Владимир, ни Суздаль, ни Плёс, ни, конечно, Кострома, так не выглядят – никакого неприятного туристического глянца я не заметил. Так что впечатления у меня самые светлые.
Вообще мы земляки, я сам родился в Рыбинске в 1947 году. Это верховье Волги: Кострома, Ярославль, Рыбинск, Углич… И почему-то в Рыбинске в моем раннем детстве, в конце 40-х – начале 50-х годов существовала такая присказка: если человек делал что-то нелепое, ему говорили: «Ну, тебе пора в Кострому». В Костроме был знаменитый сумасшедший дом.
Я приехал в Кострому третий или четвертый раз за последние десять-пятнадцать лет. Конечно, Кострома по сравнению с Владимиром, выглядит не так ярко: потрескавшиеся мостовые, много неотреставрированных фасадов. В общем, много работы для будущих архитекторов, дай бог, что и Кострома начнет подтягиваться. Я уверен, что все недостатки исправимы. А колорит уже есть.
Я люблю уездные города больше, чем губернские. Такие города, как Кострома, Кинешма – вот это мое. Дай бог, чтобы они, с одной стороны, выглядели благополучнее, с другой – чтобы сохраняли свой уездный русский колорит.
На радио «Свобода» я вел передачу «Вера и слово». Не секрет, что литература неплохо преподавалась в советских школах. Моя мама была преподавательницей литературы, и была, как многие, больше, чем преподавательницей. Она приходила из школы не одна, а с учениками, и чтение стихов и разговоры о литературе продолжались у нас дома – все мое детство с этим прошло. Но при этом школьная программа была чрезвычайно заидеологизирована. Я всегда считал, что главное в русской поэзии – её духовные смыслы. И об этих религиозно-духовных смыслах я и делал передачу на радио «Свобода».
С детства у меня было какое-то особое чувство к старой России, я очень остро чувствовал ее красоту. Вот через красоту, через эстетическое, пришла ко мне любовь к Родине, может быть, более интенсивная, чем у моих сверстников. Старая Россия для меня всё – и быт, и уклад, и культура, и история. Порой очень трудно бывает примирить какие-то исторические несуразности, даже трагедии, которых было в русской истории немало, с любовью к ней. Но у меня это получилось.
В Костроме, в картинной галерее, я не мог не вспомнить свое стихотворение, посвящённое одному из экспонатов костромского музея. Вот оно.
Портрет
Так и нету внятного ответа,
что такое стынь тоски вселенской.
И откуда вдруг источник света
в дальнем устье улицы губернской?
Это жизнь с её подушным правом.
Это на год сделался взрослее
«Мальчик в красном» с воинским уставом
в костромской картинной галерее.
Объясняют нам на не богатом
языке, что уж не в первый раз мы
стали вдруг побочным результатом
выброса сверхраскалённой плазмы.
Если так — откуда сила духа
у совсем мальчишки офицера?
А ещё: надежда — повитуха
и многоглаголанья, и веры?
И хотя, что вырастет безбожник,
каменщик ли вольный, может статься,
неизвестный крепостной художник
так и не решился догадаться,
мрак светлей — от вьюжного убранства,
от фосфоресцирующих терний,
от необозримого пространства
сопредельных с нашею губерний.
6.1.2004