10.05.2018

А СЕГОДНЯ НЕ У КОГО СПРОСИТЬ…

«А однажды на поле спустили наш десант, ошибочно - парашютистов, мальчишек молодых. Их на лету всех порасстреляли».

Александре Ивановне Гусевой – ветерану труда, учителю русского языка и литературы в московской школе N237, сорок лет проработавшей заведующей нескольких детских садов – весной 41-го было 10 лет. Ее воспоминания про детство, семью, про жизнь в годы войны и после записала Елизавета Гончарова.

На летние каникулы вместе с семьей я поехала на Смоленщину к дедушке в Ивановское село, что под Вязьмой: мама с тремя детьми, брату было полтора года, сестре - три. И еще тетя с трехлетним сыном, и она ждала еще одного. Не успели приехать, как началась война: 22 числа отец вызвал маму на переговоры на почту и объявил, что добровольцем уходит на фронт. Мама пришла и сказала, что она возвращается в Москву, но дедушка встал на дыбы: «Куда поедете, к нам в нашу глухомань немец не придет». После Финской никто не ожидал, что будет такая долгая война, все думали, что раз-раз и немцев победим. Потом согласился маму отпустить с двумя младшими, а меня оставил у себя. Тетю тоже никуда не пустил, сказал: «Куда, ты ожидаешь второго ребенка, оставайся здесь». Так и остались.

7 ноября сидела я на диване около окна, и вижу, к нам немец пожаловал в деревню, приехали!
Ну, предварительно приезжали несколько разведчиков, тогда многие из деревни ушли в партизаны, и дед мой тоже ушел. Остались мы: бабушка, тетя и двое детей. Женщин всех выгнали на расчистку снега, морозы были в эти годы, пока шла война, страшенные, доходило до минус сорока. Снегу было очень много – его расчищали, чтобы можно было проехать в деревню.

Дом большой у дедушки: горница, где спали; стояла русская печка, на ней и спали, и готовили еду. В горницу поселился офицер, а в кухне - два его адъютанта. Как мы уживались? Да никак. Они нас не трогали, мы их не трогали, дети старались на глаза им не попадаться. У нашего дома стояла полевая кухня, был повар-немец. Он говорил: «Матка, котелок, котелок, дети, суп». «Пан, не надо, не надо», - отказывалась бабушка. 

Нас загнали в чулан, где стояла лавка, огромные чугуны для поросят, кур. На одной кровати нас спало четверо, тут же висела люлька. Условия были дикие, все очень боялись. Изначально часть пришедших состояла из финнов, которые были очень злы на русское население; потом немцы - из Беларуси, через Брянские леса, немцы-то. Дорога их хорошо потрясла, пришли напуганные, боялись каждого-каждого шороха. В деревне сложилась такая обстановка, что выходили только к колодцу за водой, а так дальше крыльца - никуда. С соседями мало общались. Партизаны часто обстреливали деревню, но эти наступления были недолгими.

В мои обязанности входило мыть котелки. У дедушки были пчелы, правда, всего-навсего 4 улья – хранились они зимой в специальном теплом помещении. Тогда немцы начали отступать, выхожу я во двор и вижу, что помещение открыто, а немец достает рамки, запомнила его физиономию. После обеда он мне подал котелок, а я этот котелок швырнула в него, тогда он схватился за пистолет. Бабушка встала между нами, стала объяснять: «Пан, пан, ребенок, ребенок!». Из горницы вышел офицер, и через пять минут этого солдата в доме уже не было, просто повезло.

Лежа на печке я часто читала книги о Сталине, вслух, да старалась погромче! Бабушка постоянно говорила: «Замолчи, расстреляют немцы, замолчи или читай потише». А мне наоборот хотелось показать, что мы их не боимся, немцев. Ребенок же еще, не соображала ничего.

Поначалу немцы очень свирепствовали, да так свирепствовали, что было страшно. Была одна девушка, она в лес носила хлеб партизанам. Кто-то донес, ее схватили и через два дня повесили на плакучей иве у колодца, через два дома от нас. Когда она в петлю лезла, последние слова ее были: «За Родину, за Сталина». Вот это я слышала своими ушами, стоя на крыльце.

Помню, что спустя несколько месяцев, как немцы пришли, приехал корреспондент из какой-то газеты. Как сейчас помню, нас выстроили и фотографировали: бабушку, тетку, Толика и меня, Люся была у кого-то на руках. Однажды устроили показательное соревнование: поставили два столба, на один повесили хлеб, на другой – конфеты. Это было развлечение, издевались они так над нами.

Однажды у немцев был тихий час после обеда, а вдруг из Петрищево начала стрелять пушка. Немцы вскочили, в нижнем белье бегают, кричат. Когда партизаны наступали, у нас в доме убило немца. Дом был фундаментальный, из бревна. Пробило стену в горнице, отбило угол печки и попало немцу в руку, наутро он скончался.

Мы пасли коров рядом с лесом, нас было человек пять, а тут и окопы, откуда немцы просматривали лес. Однажды слышу голос: «Подойдите кто-нибудь поближе». Сделала вид, что хочу в туалет. А тут еще вдруг пролетает наш самолет, и низко, и обстреливает, но я все-таки подошла поближе к лесу. Это был наш сосед, из партизан: «Пусть завтра придет кто-нибудь из старших и принесет нам хлеба, нам нечего есть». Тетка взяла 2 буханки хлеба и, по-моему, кусок сала, привязала под телогрейку. И так еще две женщины, погнав коров на выпас, унесли шесть буханок.

Всех коров, поросят немцы потом съели. Вывезли все сено из соседней деревни и сожгли ее. Очень много пришлось пережить. Каждый раз были на чеку. Каждый раз, когда пришел немец, прятали все добротное, закапывали в снег. Выхожу однажды за двор, а там чемодан с нашим добром: сапоги, отрезы ситцевые, приданое мне уже собирали в детстве. С бабушкой, пока никого не было, отбили доски, утащили чемодан и мешок. Хорошо, что немцы не увидели, а то был бы большой скандал. Они ничем не брезговали, брали все, что считали нужным, хотя брезговать было особо нечем.

А однажды на поле спустили наш десант, ошибочно - парашютистов, мальчишек молодых. Их на лету всех порасстреляли. Уже кончилось сено для лошадей и те гибли от голода - их не закапывали зимой, а складывали в одном месте. А когда весна-то началась, стали вывозить трупы из деревни и сжигать. И этих мальчиков, семнадцать человек, сожгли вместе с лошадьми. Населению не разрешили даже подойти к ним, а у каждого парашютиста был браслет на руке, с номером. Спустя много лет, где-то в семидесятые годы сделали им братскую могилу.

Только появилась «Катюша» - одна из установок стояла от нас в семи километрах, и когда немцы стали наступать, то командир этого отряда отстрелял все снаряды и взорвал «Катюшу», уничтожил себя. После войны там поставили памятник, на его открытие приезжала вдова командира из Москвы с сыном.

Потом стали угонять население в Германию, всех работоспособных, вместе с детьми, не брали только младше 10 лет. Дошла очередь и до нас: пешком шли до Вязьмы, с расселением по деревням. Ночь наступила – мы в сараях каких-нибудь на сене укладывались. В Вязьме посадили в товарные вагоны и довезли до Рославля, а там уже обосновался немец довольно основательно, вся земля, во-первых, была разделена между жителями, и была выделена для их солдат, где ее обрабатывали наши женщины, сажали картошку, капусту, свеклу, сеяли рожь. Тот лагерь охранял русский наш товарищ, и тетка увела нас оттуда. Шла попутная машина, мы думали на ней подальше уехать, а машина каким-то образом привезла нас обратно в лагерь. И вот этот надзиратель - очень хороший человек, многим помогал перебраться из лагеря - подошел однажды к тетке и говорит: «Вы хотите уйти?» Мы все же боялись, никто ведь не знал, что он может помочь. Он говорит: «Слушайте меня внимательно, две тропинки, по одной, когда пойдете на работу, зайдете в глубь леса, придете в хутор. Хутор состоит из трех домов. Найдете старосту и скажете, что вы от меня, и староста вас ночью переведет через линию фронта». Тетка нас повела, 14 человек ушло. Идем, и слышим на параллельной тропе немецкую речь. Спрятались за какими-то огромными растениями. Наше счастье, что немцы возвращались с хутора, ходили туда попить самогоночки; хорошо, что с ними не было собаки, а то бы так и остались мы под этими растениями.
На хуторе нас хорошо приняли, растопили баню, накормили, в дорогу дали три буханки хлеба, бутыли с молоком и сывороткой в дорогу. Ночью староста перевел нас, и мы пошли домой. Не встретили ни немцев, ни русских. Недели через две мы были у себя в деревне. Деревня была освобождена полностью, это было в начале лета. Немцы были у нас год и 8 месяцев. Люди не сломились. Куда денешься. Родина.

После немцев пришли каратели: я спрятала двух кур под печкой, соседка - овцу. Каратели все забрали. После них была мертвая тишина, ни их, ни наших. Наши пришли тоже недоброжелательные, молодые офицеры, говорили: «Вы здесь немца встречали хлебом-солью». Ну к кому предъявлять какие-то претензии? Какие хлеб и соль? Да и кому было встречать? Остались одни старухи и дети.

Приехала мама из Москвы, буквально через три дня мы вернулись домой. А тетка моя так и не могла вернуться: ее дом был в районе Красной Пресни, завод там стоял, был там очень сильный взрыв, дом снесло волной, ехать было некуда. А во-вторых, тетка была на оккупированной территории, ее в Москву бы уже никто не пустил, даже с пропиской. Брат забрал ее в Ростов.

У тетки один ребенок умер в деревне от голода. Дед погиб в партизанах. Сейчас там нет в округе ни одной деревни, ни одного жителя. Все там вымерло, вместе с людьми. До войны были поля с хлебами и лен, когда он начина цвести - это было что-то необыкновенное – совершенно голубое поле. Можно было там такое хозяйство устроить, но нужно было это все раньше развивать. Только в 70-м году подвели электричество к домам, когда уже никого там практически не осталось, а то сидели с керосиновой лампой, а уж о газификации нечего было мечтать. До войны неплохо люди жили, все натуральное, а после войны было тяжко: нужно было обязательно сдать государству определенное количество молока, яиц. Раньше даже солнце светило по-другому. Восстанавливались очень сложно, и была такая нищета, что дальше некуда. Смоленская область людьми проклята и богом забытая.

Когда закончилась война, я была уже в 5 классе. Соседка во двор вышла очень рано утром и закричала: «Люди, что вы спите, война кончилась!» Это была такая радость, передать просто невозможно. Парад был совершенно необыкновенный 9 Мая, народ ликовал. Послевоенное было очень тяжелое время, но никто никогда не жаловался. Были очень большие недостатки: и в еде, одежде, и абсолютно во всем. Карточки, были, наверное, до 48-го года. На юге все выгорело от жары, а в средней полосе все вымокло от дождей. Мы были еще детьми, но от старшего поколения никаких жалоб я не слышала. Было слово «надо», и было слово «нельзя», что можно делать, а что нельзя - это мы понимали, это у нас было.

Я до сих пор не могу смотреть фильмы о войне, у меня слезы сами катятся. Раньше меня детали о детстве и войне не очень интересовали, а сейчас и спросить уже не у кого.